Ольховый Король: Лекарство от безумия


«Willst, feiner Knabe du mit mir geh’n?
Meine Töchter sollen dich warten schön,
Meine Töchter führen den nächtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein.»

Несмотря на то, что наше время признано временем всеобщей акселерации детей, мы пока об этом процессе знаем крайне мало. Более того - рано выносить этому процессу положительную оценку. Мы знаем только то, что всё более ускоряющийся поток информации гонит по нашим венам столько программ и установок, что мы начинаем фильтровать культуру по собственному умолчанию, выращивая уже не Homo Sapiens, а некое новое поколение. Поколение, которое может выбирать, что ему впитывать внутрь себя. И многие сейчас обрадуются, но восторгаться рано. Нет ничего хорошего в том, чтобы отфильтровывать страх от радости. Чтобы отфильтровывать зло от добра. Но мы показываем детям сказки, в которых начисто вытерты все признаки жестокости и опасности. "Кентервильское приведение" для нас уже кошмар. Мы и сами выросли на сглаженных цензурой сказках без гениальных иллюстраций Густава Доре. И кто-то скажет: "Зачем пугать детей?" Никто, конечно же, не призывает их пугать - важен вопрос дозировки. Но на подносе блюд, который предлагает им культура (в том числе и культура сказочная), присутствует весь спектр эмоций. Ребёнок должен уметь бояться. Ребёнок должен уметь остерегаться. Он должен уметь различать опасность. И научиться этом лучше как можно раньше. Пока эта самая опасность его не нашла, и к нему не пришёл наш сегодняшний персонаж, потому что смерть не будет ждать и сочувствовать. Как я писал выше, мы сами выросли на кастрированных сказках. Мы походили на нелепых сладкоежек, которые отказываются от вторых блюд, пытаясь загрести себе как можно больше пирожных. И глупые родители идут на поводу детей, взращивают пристрастие к сладкому и полное непонимание полезности горьких пилюль. Ребёнок не знает, как их употреблять и что делать в случае отравления. А этот опыт намного важнее, чем опыт безграничной радости. Рано или поздно он сможет спасти жизнь, в то время как опыт радости.... А что опыт радости?

Но родитель не хочет рассказывать ему про страшное или даже немного пугающее. Мы "бережём психику", мы не готовим детей к трудностям. Этой формуле уже десятки лет: "Успеет ещё натерпеться!".Но это абсолютно неразумно. Кто сеет ветер - пожинает бурю. Если вас выростили изнеженным и не вложили понимание того, как реагировать на опасности и страх, то вам действительно придётся терпеть. И столкнуть детей с пугающим, необычным, даже самым жутким рано или поздно придётся. Хотя есть родители, которые полностью сокращают из штата своих сказочных персонажей таких важный героев, как Баба-Яга, Кощей Бессмертный или их заморских коллег. В прошлое уходят уже даже не народные сказки, а сказки авторские. Кто слышал про Синюю Бороду? Кто слышал про шурале?

И, отдать должное, данным произведениям, они действительно нас пугали. Они пугали нас также, как Песочный человек пугает американских детишек. Закрывай глаза и засыпай. Иначе придёт песочный человек и вырвет тебе их. Эта мантра не только призвана освободить родителям больше свободного места в своей жизни. Это целый культурный пласт, который учит детей не послушанию даже, но развитию инстинкта выживания. Как ни прискорбно осознавать, но выживание тренируется именно через дисциплину и неосознанное следование правилам. Сознательный человек сумеет проанализировать происходящее и рано или поздно поймёт, что беда Песочного человека не в том, что он лишает зрения. И не в том, что родители таким образом "избавились от него". А в том, что он даже перед лицом несуществующей угрозы проявил свой инстинкт самосохранения. А всё без исключения прививается через тренировку. Но сегодня речь пойдёт, конечно же, про другого персонажа.

Ольховый Король в "Лабиринтах".


Психолог должен быть лишён жалости. Потому что жалость портит хорошего психолога. И при этом он должен понимать, что нужен человеку как костыль. Психолог - это костыль. Здоровым он не нужен, больной мечтает от него избавиться. Более того - с ним вообще лучше не знакомиться и не встречаться. Потому что он сразу начнёт вам рассказывать о "поддержке суставов" и о том, что в вашем-то возрасте уж точно многие им пользуются. Он будет выводить частное из общего настолько ловко, что вы даже не поймёте, как вас надурили. Но почему я так говорю? Да потому что каждый из нас первоначально функционирует полноценно. И если беречь своё сознание, свой мозг, то вы проживёте всю жизнь без этого подпирающего сознания сухостоя. С другой стороны, в наше время, когда люди начали понимать, что важнейший источник заработка - это другие люди, психологи сознательно начали внедрять в либеральное общество те программы воспитания детей, которые сделают их прямыми заложниками психологов будущего. Массовое заблуждение состоит в том, что всем кажется, будто в авторитарных системах воспитания человек вырастает зажатым и изломанным. Но это абсолютно не так. Ребёнку в самом раннем возрасте необходимо чувствовать ограничения. Он должен знать меру. "Весь мир - твой дом!" - это очень плохая практика для воспитания. Существует дом и существует мир. И мир это, как ни крути - опасен. Даже если ты постараешься рассказать ребёнку, что у него есть куча прав, и он способен на всё, это не спасёт его от несчастного случая, обстоятельств непреодолимой силы или собственной самонадеянности. Доверяя своим детям играть с миром как у себя дома, мы забываем, что спрос с них невелик. И им всегда требуется поддержка. Современные родители формируют у детей образ реальности, как некий образ, который играет с ними. В котором ребёнок сам может принимать решения и совершать необдуманные поступки. Но психология ребёнка ещё не готова к самому важному - нести ответственность. Когда пацаны 8-10 лет разбивают окно футбольным мячом, никто из них и не думает брать на себя ответственность или вести взрослый разговор с теми, чьё имущество испорчено и утеряно. Но мы говорим: "Весь мир - твой дом!" И это не только порождает тотальную безответственность (меня никто не накажет, ведь дома бояться нечего!), но и резкий перелом психики, когда оказывается, что стоит выйти за черту города и начинается другая сказка - сказка про выживание. Впрочем, понемногу истребляя природу, человек всё больше сокращает количество своих естественных опасностей. Полезно ли это нам? Не думаю.


Ребёнок, который не видит границ допустимого и "берегов" в своём поведении, также считает, что не нуждается в опоре (прецедентов ещё не было). У него нет сложной системы семейной иерархии. Не тотального диктата свыше, но именно иерархии. Он не чувствует, что над ним стоит строгий, но справедливый отец, который может быть груб, но всегда рассудителен. Который защитит свою семью и его - маленького, слабого, подрастающего человека, который очень многое в этом мире ещё не понимает. Ребёнку бывает страшно. И он не знает к кому обратиться. Ведь дом его столь велик. Но защитников и авторитетов у юного жильца просто нет. Воспитание такого рода - это своеобразный откуп от своего ребёнка. "Тебе позволено всё, будь взрослым, делай что хочешь". С другой стороны, такой трактовкой, взрослые развязывают руки и себе. Такая система воспитания занимает намного меньше времени, чем системы воспитания, используемые ранее. Она детоцентрична и незримой родительской порукой связывает весь социум. Теперь за мерзкие выходки своего ребёнка не накажут. Просто можно округлить глаза в сторону более сдержанных родителей и спросить: "А вы своему ребёнку этого не разрешаете?" Последующий шаг - это клеймение их статусов "отсталых" и поощрение своего чада за любые поступки. Это лозунг нового времени, адресованный ребёнку: "Некогда объяснять! Будь свободным и взрослым!" На этом воспитание заканчивается. Заканчивается та его часть, которая не связана с играми. Потому что воспитывать ребёнка категорически некогда. Да и какой смысл? Всё общество вырастает из либеральной педагогики. У него один корень. Следовательно, все дети должны воспринимать свободу. Но вот эта фраза "Весь мир - твой дом!" - не лучшая иллюстрация будущего для ребёнка, который контактирует с другими. Это не его дом, на самом деле. Это дом множества таких как он - более умных и более глупых. Самых интересных и самых разных, уникальных, но отнюдь не идеальных.

Деградация воспитания, замена полезного времяпрепровождения и самостоятельного (без привлечения сторонних материалов) обучения детей основам мироустройства пришла на смену воспитанию, которое было более сложным для родителя, нежели для ребёнка. В мире чудовищных скоростей мы привыкли, что стоит нажать кнопку и пылесос уберёт сам, посуда будет вымыта сама - техника сделает всё за нас. Но если мы не хотим получить поколение детей, воспитанных техникой (а это воспитание вряд ли можно считать качественным), то мы должны пересмотреть взгляд на него. В безоценочной системе воспитания ребёнка, в реалиях прекрасно анимированных, но полностью лишённых дуализма и морали мультфильмов, в которых злых персонажей просто нет, мы даём детям карт-бланш на насилие. Ведь они даже не понимают этот термин. Они ведь не знают, что обижать других детей - плохо, что злодеям всегда воздаётся, что Кощей всегда будет побеждён силой дружбы и добра. И действительно, потерявшие тормоза дети будут побеждены. Но не силой дружбы и добра, а силой коллективного давления и такого же насилия (отсутствие понимания зла порождает насилие - проследите!). Потому что инстинкт самозащиты - это ещё один результат эволюционного развития из тысячи, который либеральные педагоги просто не могут отменить. И дети обязательно дадут сдачи своему обидчику, если тот затесался среди них. Вычёркивая понятие "добра" и "зла", тотально скрывая характеристики чудовищ, полностью уничтожая их облик в детской культуре, мы получаем общество усреднённых хипстеров-слюнтяев, незнакомых с героизмом. Если ребёнок узнает, что злой ведьме всё-таки отрубили голову, он, конечно, может испугаться. Но он навсегда запомнит, что происходит со злыми ведьмами. "Но ребёнок вырастет и начнёт рубить головы тем, кого посчитает ведьмами!" - воскликните вы. И глупые дети действительно способны на такое. Но на то и щука в реке, чтобы карась не дремал. Родительская работа - это работа большая и сложная. И если вы не хотите воспитывать детей, а думаете, что почерпнёте все необходимые знания из двух книжек - на кой чёрт вы их заводили? Впрочем, сейчас мы немного уходим от темы.

И, углубляясь в историю воспитательного (и даже немного суеверного фольклора), мы рано или поздно придём к такому интересному жанру славянского фольклора, как колыбельная. Колыбельная, кстати, это действенный воспитательный метод, когда ребёнку дают некое расслабление перед сном, когда его готовят к темноте и одиночеству, которые нужно преодолеть самому. Сама по себе колыбельная - это некая форма отмаливания. Вы помните молитвы, которые дети перед сном читают в американских фильмах? "И если я умру во сне - даруй, Господь, спасенье мне". Это, смею обратить внимание, та самая колыбель либеральных идей, в которой нет места жестокости к детям. Впрочем, жестокость и грубость в таком простом обращении разглядит только воспаленный мозг. То ли дело колыбельные славянские! В некоторых из них всё отображается наглядно:

Бай-бай да люли!
Хоть сегодня умри.
Завтра мороз, снесут на погост.
Мы поплачем-повоем, в могилу зароем.

Многие исследователи считают, что таким образом в смертных колыбельных, которые, кстати, фиксировались даже в 90-ых годах прошлого века, родители обращались не к самому ребёнку, а к некому злому духу, который заставлял детей плакать и капризничать. Существует также другое мнение: "Сон в народной культуре равноценен смерти. Это переходное состояние, в которое и желает баюкающий погрузить младенца. У славян существовало представление, что младенец до определенного времени – в разных традициях по-разному, чаще всего до крещения – связан с иным миром и уязвим для потусторонних сил. Поэтому тексты смертных колыбельных не являлись "жуткими" для людей, имеющих подобные представления. Смысл их был в том, чтобы ребенок преодолел переходный статус и проснулся настоящим членом общества. Чередование смерти-сна и пробуждения постепенно приведет к преодолению переходного статуса, то есть к взрослению. Эта одна из функций таких текстов. Надо заметить, что колыбельные полифункциональны, и еще одна наиболее вероятная функция, которую реализовали смертные колыбельные, – это функция охранительная. То есть пожелание смерти – это обман смерти."


Оттуда, где должны быть глаза, выпорхнули две черные бабочки, как крохотные плакальщицы на поминальном обряде. Затем широко открылся рот, и сучковатые пальцы потянулись ко мне, а голос словно поперхнулся от безудержного желания. Ольховый Король двинулся и предстал передо мной во всем своем жутком величии. С плеч у него, стелясь по полу, свешивался плащ из человечьих кож, который вместо горностая оторачивали скальпы: желтоватые, темные, рыжие — перемешанные, как оттенки осенней листвы. Под плащом был серебряный нагрудник с тонкой резьбой, изображающей переплетение нагих тел в таком множестве, что невозможно было сказать, где заканчивается одно и начинается другое. Голову венчала корона из костей, каждый зубец которой был остатком детского пальчика, обернутого золотой проволокой и загнутого слегка внутрь, как будто они манили меня пополнить их число. Однако лица под короной я так и не разглядел. Виден был лишь темный зев с белыми зубами. Таким предстаёт наш сегодняшний персонаж в одноимённой повести Джона Коннолли. Ещё раньше о нём писал Гёте. Это произведение, кстати, в моём далёком детстве проходили в средней школе. В переводе Жуковского "Лесной Король" выглядит так:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» —
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой».—
«О нет, то белеет туман над водой».

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».

«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит».—
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».

«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей».—
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне».

«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».—
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал...
В руках его мертвый младенец лежал.

Несмотря на всю красоту слога Жуковского, стоит отметить что образ Короля он безбожно переврал. Об этом в своих записках и анализе данного произведения говорила ещё Цветаева. Она основывалась на первоисточнике, в котором Гёте дословно пишет следующее: "Отец, ты не видишь Лесного царя? Лесного царя в короне и с хвостом?" Слово "хвост", явно подчёркнутое понятием Schweif,  в немецком языке означает буквально хвост льва, кометы или дьявола. Цветаева подвергнет перевод критике: "У Жуковского мы видим старика величественного, “в темной короне, с густой бородой”… Нам от него, как от всякой царственности, вопреки всему все-таки спокойно. У Гёте – неопределенное – неопределимое! – неизвестно какого возраста, без возраста, существо, сплошь из львиного хвоста и короны, – демона, хвостатости которого вплотную соответствует “полоса” (лоскуток, отрезок, обрывок) тумана, равно как бороде Жуковского вообще – туман над водой вообще". Но это не единственная проблема в тексте Жуковского. Вообще, отпечаток переводчика может очень круто извратить любой культурный элемент и даже просто любой авторский текст. Задумайте надо этим, когда смотрите иностранные фильмы с непростым содержанием. "Мои дочери чудно тебя будут нянчить, мои дочери ведут ночной хоровод, – убаюкают, упляшут, упоют тебя", - пишет Гёте. И мы понимаем, что речь идёт совсем не о сне, что у Жуковского сразу же и не определишь. Иногда кажется, что Жуковский считал, что переводит весёлую сказку или банальную считалочку. Своим литературным подходом он выхоластил всю подкорку произведения. И если у него отец смотрит на сына, как на душевнобольного ребёнка, пытаясь его успокоить, то всадник у Гёте прекрасно понимает, что происходит. Он успокаивает ребёнка, стараясь снять напряжение и вместо унылых отговорок говорит уверенно. Разумеется, он напуган. Но в его фразах звучит убеждённость. "Мой сын, мой сын, я в точности вижу…" Тут речь идёт о ветлах, которыми он оправдывает колдовство Ольхового Короля. Согласитесь - немного другое настроение, не правда ли?  Увидь то, что вижу я. Иначе судьба твоя не завидна.



Цветаева очень хорошо охарактеризовала это произведение, подчеркнув каждую его деталь в своём тексте "Два "Лесных Царя": "Уже с первой строфы мы видим то, чего у Гёте не видим: ездок дан стариком, ребенок издрогшим, до первого видения Лесного Царя — уже издрогшим, что сразу наводит нас на мысль, что сам Лесной Царь бред, чего нет у Гёте, у которого ребенок дрожит от достоверности Лесного Царя. (Увидел оттого, что дрожит — задрожал оттого, что увидел.) Так же изменен и жест отца, у Гёте ребенка держащего крепко и в тепле, у Жуковского согревающего его в ответ на дрожь. Поэтому пропадает и удивление отца: “Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?” — удивление, оправданное и усиленное у Гёте прекрасным самочувствием ребенка до видения. Вторая строфа видоизменена в каждой строке. Первое видение Лесного Царя, из уст ребенка, описательно: “Родимый! Лесной Царь в глаза мне сверкнул!” — тогда как у Гёте (“Разве ты не видишь Лесного Царя?”) — императивно, гипнотично, — ребенок не может себе представить, чтобы этого можно было не видеть, внушает Царя отцу. Вся разница между; “Вижу” и “Неужто ты не видишь?” <...> Каждый вещь увидел из собственных глаз. Гёте, из черноты своих огненных — увидел, и мы с ним. Наше чувство за сновиденный срок Лесного Царя: как это отец не видит? Жуковский, из глади своих карих, добрых, разумных — не увидел, не увидели и мы с ним. Поверил в туман и ивы. Наше чувство в течение “Лесного Царя” — как это ребенок не видит, что это — ветлы? У Жуковского ребенок погибает от страха. У Гёте от Лесного Царя. У Жуковского — просто. Ребенок испугался, отец не сумел успокоить, ребенку показалось, что его схватили (может быть, ветка хлестнула), и из-за всего этого показавшегося ребенок достоверно умер. Один только раз, в самом конце, точно усумнившись, Жуковский предает свое благоразумие — одним только словом: “ездок оробелый”… но тут же, сам оробев, минует. Лесной Царь Жуковского (сам Жуковский) бесконечно добрее: к ребенку добрее, — ребенку у него не больно, а только душно, к отцу добрее — горестная, но все же естественная смерть, к нам добрее — ненарушенный порядок вещей. Ибо допустить хотя бы на секунду, что Лесной Царь есть, — сместить нас со всех наших мест. Так же — прискорбный, но бывалый, случай. И само видиние добрее: старик с бородой, дедушка, “бирюзовы струи” (“цветы бирюзовы, гремучие струи…”) Даже удивляешься, чего ребенок испугался? (Разве что темной короны, разве что силы любви?) Страшная сказка на ночь. Страшная, но сказка. Страшная сказка нестрашного дедушки. После страшной сказки все-таки можно спать. Страшная сказка совсем не дедушки. После страшной гётевской не-сказки жить нельзя — так, как жили (в тот лес! Домой!)… Добрее, холоднее, величественнее, ирреальнее. Борода величественнее хвоста, дочери, узренные, и величественнее, и холоднее, и ирреальнее, чем дочери нянчащие, вся вещь Жуковского на пороге жизни и сна. Видение Гёте целиком жизнь или целиком сон, все равно, как это называется, раз одно страшнее другого, и дело не в названии, а в захвате дыхания. Что больше — искусство? Спорно. Но есть вещи больше, чем искусство. Страшнее, чем искусство."

Ольха как символ дьявольского дерева, дерева нехорошего, оформилась у наших предков в связи с рядом интересных особенностей роста этого растения - красная под корой, раньше времени сбрасывающая листья, предпочитающая гнилые болота и торфяники. В германо-скандинавском фольклоре наш главный героя является символом смерти - колдуном, насылающим туманы и болезни подобно маре-кикиморе, однако освобождённым от бытовых обязанностей этих образов. Образ Ольхового Короля некоторые увязывают с образом короля бриттов Херла (от дихотомии Erl - Herla). Херла описывается в рукописи 12 века за авторством Уолтера Мэпа. Он представляется предводителем Дикой Охоты, пострадавшим от эльфов (что, кстати, является одним из опровержений "ошибки Гёте", который, якобы, принял образ Erlkönig, за eller konge). Многие исследователи этого персонажа также связывают этот образ с владычицей преисподней Хель по аналогии Хель - Херл. А, поскольку Херл был предводителем Дикой Охоты, мы получаем ещё более невероятный образ при использовании его имени и должности вкупе - Herla Cyning. Или более известное нам Арлекин. Однако всё это домыслы, хоть и существует великое множество персонажей, которых по этимологии имени и прозвищ можно привязать к Ольховому королю. Но его специфика внешности и поведения не позволяет сделать этого применительно к большинству имеющихся лингвистических вариантов.

Но когда наступает ночь, и солнце меркнет где-то за горизонтом, когда нечто первобытное просыпается в нас в виде целого яркого букета инстинктов, просыпается и страх. Страх перед ночными хищниками, перед гнетущим кошмаром темноты - древнее обезьянье наследие, которое течёт в нашей крови. И вечера мы чаще проводим в освещённых помещения. Ведь, как известно, всё, что хочет жить дальше, тянется к огню. Тянется к нему инстинктивно. Потому что, кажется, что лишь огонь является для нас универсальным средством для борьбы со страхами. Только человек смог подчинить его себе. Зверь же боится огня. Поэтому туманная дождливая ночь и глухой лес являются нашими главными врагами. Не нужно создавать себе иллюзий про то, что в современном мире человек находится в безопасности от диких зверей или чудовищ. Слишком расплывчатое понятие "чудовище". Помните "Парк Юрского Периода"? "Для мыши и кошка является чудовищем. Просто мы уже привыкли быть кошкой." И, вероятно, неспособность признать собственную слабость и незащищённость создаёт для нас такие образы, как образ Ольхового Короля. Манящие и пугающие одновременно. Стремящиеся отнять самое дорогое - наших детей, которых мы не можем защитить от них, потому что не чувствуем должной силы внутри. И дети, которые постоянно плачут перед сном, потому что погас свет. Их страх темноты ещё более яркий, ещё более кошмарный. И сознание населяет пустые пространства чудовищами. Это, кстати, свойственно и взрослым. Любая неизвестная нам территория пугает нас. А когда мы оказываемся в пространстве, в котором чувствуем себя уверенно, то немедленно ведём разговор о технология, о новом веке. О том, что природа и дикие звери не имеют права убивать людей в наше время. И, возможно, это дань времени. Времени, в котором нет хищника выше человека в его естественных условиях обитания, а мы до сих пор не привыкли не быть жертвами. Потому что это - противоестественно. И мы сами выдумываем себе чудовищ покошмарнее, чтобы поверить в них. Без чудовищ наша жизнь была бы неполноценной, а психика болезненной и ущербной. Чувствуя свою вседозволенность, чувствуя тотальную безопасность, человек, вероятно, сошёл бы с ума. И признаки этого сумасшествия уже проявляются. И есть единственное лекарство - культура. Культура и мифология, которые дают нам необходимый страх. Возбуждают наши чувства, мобилизируют наши способности. Не дают мозгу окончательно сгнить. Но, как и любой другой раздражитель, страх нужно принимать дозированно. И каждый, разумеется, волен сам выбирать дозы своих кошмаров.