Иосиф Бродский: на земле без отчизны
 

статья от 22 сентября 2014 года

Генерал! Я не думаю, что ряды

ваши покинув, я их ослаблю.

В этом не будет большой беды:

я не солист, но я чужд ансамблю.

Вынув мундштук из своей дуды,

жгу свой мундир и ломаю саблю.

 

  Сегодня мы с вами будем снова работать в нескольких плоскостях. И это не продолжение так называемых "поэтических чтений", коими являлись статьи о Башлачёве, Цветаевой и Дягилевой, нет-нет! Сегодня мы затронем более злободневные и принципиальные вопросы, отойдём от общности стиха и приблизимся к самому центру полыхающей вселенной, в которой Солнцем уже горит большое живое Сердце.

  Наш сегодняшний персонаж в сотый раз доказывает, что вначале было Слово. И Слово это было Богом. Прежде чем идея религиозного рая разорвётся в чьей-либо голове, на поле Великой Брани или в недрах державы — всегда будет Слово, которое своим цепом выхоластит последние остатки неуверенности, вкладывая Силу в руки готового принять этот страшный дар. И будущее этого наречённого Судьбой персонажа — героя или злодея — зависит только от его уверенности и устремления к определённым пространствам. Принимая этот Меч Свыше как Благословение, всегда помните о том заряде смыслов, который Он несёт с собой. И я уверен — у вас хватит сил принять этот Великий Дар, но в какую сторону направить оружие? Этот вопрос — единственное, что сверлит мозг любого Бога, совершенно не слепо Дарующего Талант. И если Бог этот вручил Слово нашему сегодняшнему герою, значит так было нужно. Возможно, это было то самое показательное действо, которого до сих пор не хватало в общей сфере мира. Но полно преждевременных размышлений. Хотя с этим становится всё сложнее и сложнее — заходя в воду чужих жизней по щиколотку, я всё чаще проваливаюсь по самую макушку. А это опыт приятный, но совсем уж болезненный.

  Сегодняшний наш герой — тот, о ком можно много прочитать и много услышать, человек максимально сумевший расширить свою вселенную, уперевшись ногами и руками в стены обстоятельств, сдавивших его в кулак. Тот, кто получил смертельную пулю задолго до своего погребения и был убит на всех возможных фронтах прямо под палящими софитами в середине спектакля. Тот, кто Провидцем воскрес среди нас, дабы донести чуть больше чем стих — собственное пророчество, объём которого, как водится, всегда на одно слово превышает допустимые нормы языка и поведения. И слово это если не хлёсткое, то трагичное, если не испепеляющее, то расставляющее всё на свои места. И как можно пускать в рай Блаженных, которые ведут себя подобным образом? Да конечно никак — их нужно гнать взашей, пока своды стеклянного купола не рухнули от Слов, охарактеризовавших всё, что уже сотни лет творят жрецы в этом храме.

Иосиф Бродский в "Лабиринтах".

Когда космос разгоняется со скоростью мысли и в нашу бренную реальность выбрасывается очередная тень, главной задачей которой будет обрастание собственным образом и собственным мясом, реальность поперхнувшись являет на свет очередного человека. И дело здесь даже не в том, что все мы — большой конструктор. Дело в том, что каждая новая оригинальная идея требует новый оригинальный прибор для трансляции мысли в окружающее пространство. И каждое новое время — а время, несомненно, изменяет свои структуру и свойства в зависимости от деятельности человека, преобразуясь в новые живописные узоры, порождает новые смыслы и идеи, которые просто не имеют право не родиться. Это можно назвать наработкой пространственной кармы: встав однажды на свою Колесницу, Реальность порождает то, что диктует ей логика и взаимосвязь действий. И во времена, о которых мы сейчас будем говорить — хороших ли, плохих ли — был обязан появиться на сцене мира наш сегодняшний персонаж.

  Отсчётной точкой сегодняшнего зарождения будет являться начало диктатуры большинства и, так называемой "коллективизации". Кстати, заметьте, что слово "диктатура" я не хочу выразить как определённо отрицательное – в голове каждого из нас подшипники выковывают те понятия, которые закладываются ещё в детстве. Если я скажу "кислый", у большинства из вас в голове вспыхнет свежий жёлтый лимон. Но подобные аналогии нужно рубить на корню, и те, кто не умеет читать иначе чем написано, просто не разберутся в том, что будет твориться в Лабиринтах сегодня. И как же я устал от этих детских расшифровок и отступлений! Но, как известно, автор не может дать больше, чем зритель способен воспринять. Потому, извиняться за картинку в вашей голове я не стану — вы сами её рисуете по точкам, которые я указываю. И у кого-то получается обычная примитивная сфера, а у кого-то — непередаваемой красоты узор, который даже не был задуман изначально.

  Само явление советской власти и советского времени — достаточно интересный и не имеющий аналогов процесс, сумевший объединить одной общей идеей множество людей. Задумка, разумеется, грандиозная, глобальная, но выполнимая ли? Прививая детям идею братства и товарищества, пропаганда иногда сильно перегибала палку и получала в нос своими же методами. Но не всё было так плачевно, конечно же...

  В 1940-ом году в семье, которую сложно назвать безграмотной, рождается мальчик, названный родителями Иосифом. Его отец — фотожурналист, всю войну запечатлевший на фотоснимках. Его мать — бухгалтер. В 1942-ом Иосиф вместе с матерью переезжает в Череповец — они вернутся домой в 44-ом, после снятия блокады. В это время его отец всё также работает фотографом — его уволят в 1950-ом году в связи с чисткой старшего офицерского состава от евреев — методы, напоминающие действия далеко не советских политиков. В десять лет мальчик уже выбирает своё будущее — ему хочется стать поэтом. Какая-то лишь ему ведомая жилка бьётся у виска и гонит его прочь не только от обыденной реальности, но и от стабильности в жизни — он бросает школу во время учёбы в восьмом классе, чтобы пойти работать фрезеровщиком на завод "Арсенал". За свою жизнь Иосиф перепробует множество профессий — он будет кочегаром, матросом, санитаром, фотографом, геологом. Все эти данные сохранит его трудовая книжка, весь полученный опыт и все картины быта – запечатлит память.

  В 1957-ом году Иосиф начинает серьёзно работать со стихосложением, первые переводы с иностранного языка (Бродский к этому времени уже достаточно неплохо владеет польским и английским) увидят свет в 1960-ом. К концу 60-ых имя Бродского уже широко известно в творческих кругах северной столицы. Его стиль, странный литературный коктейль, который по своему вкусу уже в 64-ом году смешают неспящие карательные органы советской власти с посыла любезных доносчиков, Бродский составит из настроений Цветаевой, Мандельштама и Баратынского. Первые стихи молодого поэта содержат неловкий, робкий, но подающий надежду оскал в сторону даже не Советской Родины, но бытности как таковой. Становится ясно и понятно — окружающая картина молодого человека устраивает не полностью. Однако стоит отдать должное — в набат он тоже не бьёт... И откуда это всё могло накопиться, спросите вы? Не стоит обвинять в этом строй в целом, но нельзя также и осуждать человека в частности, так как каждое полотно, фоном занавешивающее жизнь кого-либо из нас, формируется на фоне непреодолимых обстоятельств. Так вселенская кармическая игра завязывается в узел и проглатывает свой хвост. А что там было, в детстве: блокада родного города, тёмное хмурое небо над Васильевским островом, увольнение отца как расово неверного представителя? Непросветный мрак, надежда лишь на спасительную силу рифмованных букв, глупые трактовки на почве общей истерии и потерянности? Но на фоне всей этой грязи и нелепицы рыбы плывут от смерти вечным путём рыбьим, рыбы не льют слёзы, упираясь головой в глыбы... И как много болит внутри в двадцать лет – вспомните себя в этом возрасте. Вспомните, как безудержное бесстрашие заставляло совершать такие поступки, о которых сейчас вспоминаешь с ностальгией и тоской. И когда тормозов нет, а стиль ещё не до конца выработан, матёрый, в потенциале своём стих, ещё слишком хлипок, чтобы носом своим прорвать сеть молчания и устремиться куда то мимо Ловчих. Он талантлив и интересен, но пардон — путается в сетке потому что слишком мал и амбициозен... и после пары наводящих вопросов уже не слушатель, но судья глядит в твои глаза с тупым строгим непониманием:

- Отвечайте, почему вы не работали?

- Я работал. Я писал стихи...

- А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

выстрел в голове. вспышка:

- Никто... А кто причислил меня к роду человеческому?

После — продолжение фарса, перерастающего в одну маленькую человеческую тревогу. Трагедией это сложно назвать — трагедия всегда происходит вовне. И вспомните, вспомните не покривив сердцем — неужели все ваши самые страшные события хоть раз перекрывали вам доступ кислорода наглухо? И это было бы гуманно — поверьте мне. Абсолютно бесчеловечно, когда воздух слегка просачивается, препятствуя полному отключению мозга, обрекая его на медленное и мучительное существование в пустом и чёрном пространстве Бездны. И вот уже в зале суда крутятся эти странные, абсурдные словоплетения, цена которых — свобода. Маленькие обрывочные шаржи на правосудие:

Судья: Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в том, что вы часто меняли место работы?

Бродский: Я начал работать с 15 лет. Мне всё было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни и людях.

Судья: А что вы сделали полезного для родины?

Бродский: Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.

Голос из публики: Подумаешь! Воображает!

Судья: Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу?

Бродский: А почему вы говорите про стихи “так называемые” ?

Судья: Мы называем ваши стихи “так называемые” потому, что иного понятия о них у нас нет.

Картинка меняется:

Логунов (заместитель директора Эрмитажа по хозяйственной части): С Бродским я лично не знаком. Впервые я его встретил здесь, в суде. Так жить, как живет Бродский, больше нельзя. Я не позавидовал бы родителям, у которых такой сын.

Картинка меняется:

Денисов (трубоукладчик УНР-20): Я Бродского лично не знаю. Я знаком с ним по выступлениям нашей печати. Я выступаю, как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского. Я захотел познакомиться с его книгами. Пошел в библиотеки — нет его книг. Спрашивал знакомых, знают ли они такого? Нет, не знают.

Картинка меняется:

Николаев (пенсионер): Я лично с Бродским не знаком. Я хочу сказать, что знаю о нем три года по тому тлетворному влиянию, которое он оказывает на своих сверстников. Я отец. Я на своем примере убедился, как тяжело иметь такого сына, который не работает. Я у моего сына не однажды видел стихи Бродского. <...> По форме стиха видно, что Бродский может сочинять стихи. Но нет, кроме вреда, эти стихи ничего не принесли. Бродский не просто тунеядец. Он — воинствующий тунеядец! С людьми, подобными Бродскому, надо действовать без пощады.

Картинка меняется:

Ромашова (преподавательница марксизма-ленинизма в училище имени Мухиной): Я лично Бродского не знаю. Но его так называемая деятельность мне известна. Пушкин говорил, что талант — это прежде всего труд. А Бродский? Разве он трудится, разве он работает над тем, чтобы сделать свои стихи понятными народу?

И блики... блики... блики....

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли и дням грядущим

я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

Я сижу в темноте. И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.

Иллюзии рушатся в тот момент, когда ты остаёшься один на один со своей правдой и понимаешь, что она — всего лишь пошлое заблуждение. Что стремление к свету и гармонии, к воодушевлению людей, приводит сюда – в маленькое поселение, в котором нужно провести безвылазно лучшие годы своей жизни. За окном — разъезженная грунтовая дорога, на обочине которой топчутся куры. Кто-то сказал, что время боготворит язык. Но значит и жрецов его оно должно хотя бы поминать добрым словом. А тут удар носком башмака, да ещё и обещано пять лет статичного вида из окна, сопряжённого с тяжёлым физическим трудом, который позже, правда, будет заменён обязанностями, связанными с фотоработой.

А где-то в это время колокола бьют набат — Паустовский, Твардовский, Чуковский, Ахматова и многие другие именитые поэты и писатели уже направляют десятки жалоб в вышестоящие инстанции с требованием отменить приговор. Приговор, ставший для них трагедией, а для самого Бродского... впрочем, этот урок мы усвоили совсем недавно. История выброшенного собственной Родиной поэта всколыхнула не только Союз. Решающей каплей, которая перевесила чашу терпения официальных лиц, стало заявление самого Жана-Поля Сартра, недвусмысленно намекнувшего о формировании особого отношения к советской интеллигенции, которое может возникнуть на фоне подобных событий. Да только упущенного всё равно не воротишь — за недолгие полтора года фактического пребывания в поселении молодой Бродский уже успевает заработать первый инфаркт. Их будет ещё четыре, этих маленьких страшных выстрела. И последний, контрольный. Да и мудрено ли? Врач, посещавший Бродского в первый же месяц ссылки, позже запишет: "Ничего остро угрожающего в тот момент в его сердце не было, кроме слабо выраженных признаков так называемой дистрофии сердечной мышцы. Однако было бы удивительно их отсутствие при том образе жизни, который у него был в этом леспромхозе… Представьте себе большое поле после вырубки таежного леса, на котором среди многочисленных пней разбросаны огромные каменные валуны… Некоторые из таких валунов превышают размером рост человека. Работа состоит в том, чтобы перекатывать с напарником такие валуны на стальные листы и перемещать их к дороге… Три-пять лет такой ссылки — и вряд ли кто-либо сегодня слышал о поэте… ибо его генами было предписано, к сожалению, иметь ранний атеросклероз сосудов сердца. А бороться с этим, хотя бы частично, медицина научилась лишь тридцать лет спустя".

Пока Бродский выполнял принудительные работы, которые были предусмотрены приговором, за рубежом уже выходит книга его стихов с незамысловатым названием "Стихотворения и поэмы". В ссылке он тоже продолжает писать — человек, который однажды грязным немытым ногтем вскрыл вену творчества на лист бумаги, уже никогда не забудет чувства этого саднящего, воистину приносящего внутреннее удовлетворение чувства собственной необходимости. Необходимости хотя бы самому себе, потому как просьба о любви — слишком громкое и нелепое заявление, чтобы оглашать его или хотя бы иметь смутную надежду... Да, когда-то Бродский надеялся, что сможет быть полезным людям, что откроет в их душах нечто светлое, что откроет в сердце каждого путь в тот самый сокровенный спрятанный уголок, которого каждому из нас не хватает в минуты мрачной печали. Но, как оказалось, за глупость принято наказывать. И урок был принят и выучен. Родина распорядилась талантом очень странно. Она очень часто ими так распоряжается... "Главное не изменяться... я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти".

Выплюнутого, как изжёванную бумагу Бродского, Союз выкинет на улицы Петербурга — никакой обратной вписки, никаких условий. Требования поэтов удовлетворены — а уж детали это детали. И в судьбах великих людей, как могут проследить мои постоянные читатели, большую роль играют их коллеги, друзья или просто случайные встречные — да вспомните того же Генри Миллера, постоянно вдохновляемого новыми порциями любимых женщин. Или Стивена Кинга, чуть было не выкинувшего на свалку свою "Керри". Бродскому в решении жилищного вопроса поможет Шостакович, дабы избежать повторных обвинений в тунеядстве Чуковский и Вахтин принимают опального поэта в Группком переводчиков. Деньги на пропитание поэт, с которым теперь абсолютно все издатели боялись иметь дело, зарабатывал при помощи переводов чужих произведений на русский.

Сам он пишет много. Слишком много. Но всё это уходит в стол — издаться невозможно. В самые чёрные дни безвозмездная финансовая поддержка приходит от друзей — работа переводчика нестабильна и раз на раз не приходится. В период когда есть что дать миру, но нет шанса этого сделать, всё чётче и яснее вырисовывается конец прекрасной эпохи. Бродский кружит вокруг темы потери, смерти, отчуждённости. Многие его произведения, написанные с 65-го по 71-ый год несут отпечаток обречённости. Когда поэт отходит от этой темы, из-под его пера обязательно выходит эпитафия или посвящение. Самиздат и невыпущенное в печать к 72-ому году уже будут насчитывать четыре тома произведений, но есть ли толк в творчестве, если оно никому не нужно здесь... на Родине? Так ли поступает Родина? Грубый, но логичный вопрос. Если раньше можно было писать об отчизне, то о чём писать сейчас? Кого восхвалять, во что верить? Кого критиковать с целью привести к лучшему знаменателю?

"...кроме вреда, эти стихи ничего не принесли..."

Запад, обративший внимание на освобождение поэта, прошедшего не только ссылку, но и пребывание в психбольнице, сразу связывает образ Бродского с образом борца с советским режимом. Эти глупые домыслы и давление с Запада Иосифу претят также серьёзно, как и подкопы изнутри бывшей когда-то родной страны. В немногочисленных интервью он старается смягчать острые углы вопросов: "Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне". Но жить в переплёте двух прожекторов сразу — очень сложно. И жар, испепеляющий с обои сторон уже невыносим. В КГБ поэта, вызвавшего овации и чрезмерный интерес за рубежом уже берут на особый контроль и в 1972-ом году отдел виз и регистраций уже предлагает Бродскому разрешить остро встающий вопрос выездом с территории Союза. Иосиф Александрович соглашается. И я думаю, не стоит разъяснять, чем чреват отказ от подобных предложений...

И если кто-нибудь из вас ВНЯТНО ответит мне на вопрос почему людям творческим, которым действительно через боль даётся каждое слово, здесь постоянно вставляют палки в колёса, я прямо сейчас закончу повествование. Нет, действительно, рискните — ответьте мне! Неужели давиться своей собственной кровью, топить страхи в алкоголе и понемногу сходить с ума — исключительная прерогатива тунеядцев? Вопрос ведь в определении "тунеядец" ставится даже не в адрес общества — каждый из подобных процессов якобы сводился к заботе о самом несчастном подсудимом. А это проявление барской заботы сродни награждению гастритом.

- Можно ли жить на те суммы, что вы зарабатываете?

- Можно. Находясь в тюрьме, я каждый раз расписывался в том, что на меня израсходовано в день 40 копеек. А я зарабатывал больше, чем по 40 копеек в день.

- Но надо же обуваться, одеваться.

- У меня один костюм — старый, но уж какой есть. И другого мне не надо.

И смешная двойственность судьбы заключается именно в восприятии реальности. Восприятие происходящих вокруг событий, как было сказано вначале нашего повествования, один из главных поводов нашего сегодняшнего путешествия. И если по мнению Пелевина трагедия происходит не с машинистом поезда, а в голове машиниста поезда, то мы пойдём немного дальше — трагедия происходит в глазах очевидцев крушения поезда, если машинист — человек подготовленный к столкновению лоб в лоб. А боль, страх, изгнание — всё это впивается в сердце лишь на какую-то незаметную секунду, во время которой боль притупляется естественным барьером, смягчающим удар по несильному сердцу. А если боль вонзается в вас наглухо, вцепляясь клещом, постоянно высасывающим силу, вам просто нужно задуматься о прочности ваших барьеров или перестать принимать всё так близко к сердцу — жизнь ваша собственная не такая уж и важная вещь. Это может отрицаться сознанием, но внутренне вы прекрасно осознаёте этот живой факт, скованный цепями самолюбия. И даже, когда вы переживаете потери и падения, ваше самоуничижение смягчает торможение, чтобы сохранить целостность вашей внутренней природы. Вы не допустите трагедии, если поймёте, что недостойны её. А потому — сохраните себя от глобального разрушения собственного мира.

За рубежом Иосифа Александровича в будущем ожидают звание кавалера Почётного Легиона, оксфордская премия Honori Causa, а также Нобелевская премия по литературе. В своей нобелевской речи очередной странный русский поэт заявляет о том, что не слово является его инструментом, но он сам некий передатчик, через который слово льётся в массы. И действительно — слово, как разумное вечное многоглазое существо, выглядывает и высматривает, отправляя своих послов к людям, дабы донести до них волю и идею, необходимую этому времени. И сам Бродский, во всём его проявлении ретранслятора, конечно зашифрованный звук, заглушённая волна, даже разобрав слог и смысл которой, трудно решить о каком полюсе вопроса говорит автор. И для тех, кто не силён в подобного рода рассуждениях всё можно изложить намного проще в одном простом вопросе: "Так стоит ли выходить из комнаты?"...

  Сегодня перед нами персонаж, который всем кротким существом своим встретил удар в не самое сильное сердце. Его мир проложен был по этим чёртовым рельсам, где просто нет места для шага вправо или влево, а навстречу тебе уже летит этот экспресс с грязнокрасной надписью "Родина", сметающий всё на своём пути. И после такого действительно очень сложно остаться на ногах. Можно сколько угодно клеймить в Бродском предателя, тунеядца и вшивого интеллигента. И это сотрясание воздуха без сомнения превратит вас в подобие умалишённых, которые всем скопом смотрят на падение реальности в бездну и под взмахи руками растворяются в небытие, предотворатить которое были в силах. Но может вы пробовали сами взять пушку на карандаш, почувствовать это безумное чувство полёта с крыши, пережить бездарную судебную показуху и остаться тем, кем вы являетесь сейчас? И возможно, что именно ваши тормоза сдали бы, впечатав вас в стену и расплескав мозги по окружающему ландшафту. Можете ли вы представить себе не только уничижение в материальной реальности, от которого обычно художник уходит в мир снов, видений и картин, но и удар в лоб На Той Стороне, приведший к сбою в механизме сгорания, который отныне может выдавать, в основном лишь отбитые в кровавый фарш истинно самурайские вещи, написанные не чернилами кажется, а кровью, которая после вспарывания живота уже заливает циновку и такой чистый белый пол? И иногда наступает такой момент — ты берёшь в руки перо, карандаш или присасываешь свой палец к бесконечному множеству кнопок, а твой первый неуверенный жест уже неловким движением разрезает скальп, вслед за ним спиливая и череп острейшей бритвой. Глаза, мозг и душа начинают сочиться наружу, животворящей мантрой выписывая причудливые па на листе бумаги или экране монитора...

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

Суббота 27 января 1996-ой год. Нью-Йорк. Перед поездкой в Саут-Хэдли нужно немного поработать.

Это абсурд, вранье:

череп, скелет, коса.

"Смерть придет, у нее

будут твои глаза".

Нужно немного поработать. Всего лишь. Довести до ума кое-какие вещи. Записать, наконец пару строк, пока они ещё вертятся в голове. Ведь мотор человеческий, тем более настолько поистрёпанный, имеет глупую, досадную привычку барахлить и тормозить там где это не нужно. Вот потому и стоит поработать. И никогда не откладывайте работу на завтра, если вдохновение приходит к вам сегодня. И многие из вас снова подивятся — да где же биография чёрт, возьми? И я в сто первый раз повторю — те кто ищет в этих текстах биографию или хотя бы мнение самого автора — просто не понимают куда ввязываются. Пойдите прочь, не раздражайте поэта, не нарушайте ход истории, заткнитесь, умоляю вас! И перед глазами проплывают странные круги пульсирующие красными жилками сосудов. Нужно всего лишь закрыть глаза и, упершись горячим лбом в ладонь, как всегда это переждать. Только нужны время и силы, силы, которых осталось не так уж много...

Мои слова, я думаю, умрут,

и время улыбнется, торжествуя,

сопроводив мой безотрадный труд

в соседнюю природу неживую.

В былом, в грядущем, в тайнах бытия,

в пространстве том, где рыщут астронавты,

в морях бескрайних — в целом мире я

не вижу для себя уж лестной правды.

Поэта долг — пытаться единить

края разрыва меж душой и телом.

Талант — игла. И только голос — нить.

И только смерть всему шитью — пределом.